Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

Несколько вечеров Федор добросовестно сидел над Библией — ничего не понял. Не продрался дальше двадцати страниц. То же случилось и с «Капиталом». «Или учитель надо мной посмеялся, — решил Федор. — Или я еще глупее, чем кажется…»

Томимый воспоминаниями о бесплодных усилиях любви, Федор за день до Нового года купил в галантерее янтарные бусы за сорок рублей и поехал в аптеку. Внутрь ие зашел, обосновался неподалеку в сквере, так, чтобы видна была входная дверь. Намеревался побыть тут минут десять, выкурить сигарету, потом зайти в аптеку, поздравить Анюту с Новым годом, пожелать ей счастья и удалиться восвояси. Однако сидеть на скамейке, ловя губами сухие, прохладно сладкие звездочки снега, негусто сыпавшиеся с неба, оказалось так замечательно, что он задержался значительно дольше, чем предполагал. Собственно, Федор не знал, сколько времени тут пробыл. Как-то легко погрузился в волшебное оцепенение, сквозь которое не проникали звуки города.

Когда Анюта показалась в проеме аптечных дверей, он мгновенно очнулся, тряхнул головой, шевельнулся, и скамейка морозно пискнула. Анюта торопилась к нему, размахивая спортивной сумкой, при каждом шаге далеко распахивая полы дубленки.

— Горе ты мое! — крикнула она подойдя. — А я не поверила. Подружка говорит, выйди, твой сидит на лавочке, окоченел. Ты ненормальный, да? Погляди, белые пятна на щеках. Ох, боже мой!

Анюта зачерпнула пригоршню снега и начала так тереть его щеки, что треск пошел окрест.

— Не надо, — попросил Фёдор. — Хотя и приятно, но больно. Не надо!

— Скажи, ты ненормальный? Ненормальный, да?

— Наверное.

— Надеюсь, не буйный?

— Тебе бояться нечего… Знаешь, Анюта, я и правда вроде замерзать начал. Но все время следил за дверью, когда ты выйдешь. Чудно! Может, я и в самом деле рехнулся.

Она опустилась на краешек скамейки, испуганно заглядывала ему в глаза. Это был удобный момент, и он им воспользовался. Потянул за ворот дубленки и прижался к ее лицу. Поцеловать не мог, губы одеревенели.

— Пусти! — сказала она. — Видно же все.

— Я ведь как думал, Анюта. Я думал, что, если вот так с тобой буду сидеть, помру от радости.

— Не помер? А ведь у тебя, Феденька, очень опасный для девушек язык. Сразу и не подумаешь. Ну пусти же, прошу тебя!

Он разжал пальцы и с удивлением огляделся. Стемнело. Город напитался чернотой. Навстречу черноте дома выстреливали электрическими вспышками окон. Улица колебалась лоснящейся чертой между мраком и светом. Рельефно проступали очертания крыш, антенн, деревьев. Тормоза проскальзывающих машин, голоса детей, скрип снега под ногами — все звуки вечернего города висели в воздухе подолгу, как сосульки, и гулко отдавались в ушах. Федору показалось, что он смотрит вокруг через сильное увеличительное стекло. Анюта никуда почему-то не спешила и его не торопила, но это Федора не особенно и волновало. Рядом с ним сидела совсем не та девушка, из-за которой он так измучился за долгие месяцы. У прежней Анюты были другие глаза, и она не могла сказать: «Горе ты мое!» Его душа ныла от окончательного расставания с той, ускользнувшей навеки. А к этой Анюте, которую можно было притянуть к себе за воротник дубленки, надо было еще привыкнуть.

— Анюта, — сказал он. — Что-то случилось, да?

— С кем?

— С тобой. Или с нами. Я тебя вроде не узнаю.

Она состроила обворожительную рожицу и постучала пальчиком себя по лбу. Он видел, что и эта новая Анюта вряд ли сможет его понять. Та не захотела, а эта не сможет. Он снял перчатки, подул на руки, достал из кармана коробочку с бусами и протянул ей.

— Что эго?

— С Новым годом, Анюта! Так уж водится.

Девушка, смущенно и недоверчиво улыбаясь, открыла коробочку, и тусклый янтарь потек в ее ладонь.

— Ой, Федя! Ты что? Я не могу принять такой подарок.

— Почему?

— Это обязывает, — ответила она жеманно.

«Да она же совсем еще глупенькая!» — с облегчением подумал Федор. Что-то в нем стронулось с тормозов, точно мышка пискнула, счастливо выбравшись из мышеловки. И в тот же миг невероятная нежность к этой девушке оплавила его сознание электрическим током. Федор насупился, стал суров и сдержан, как положено мужчине.

— К чему это тебя обязывает? — спросил он.

— Ну-у, вообще… так не принято… это же очень дорогие бусы.

— Очень дельное объяснение. Ты домой собираешься?

— Куда же я, по-твоему, иду с работы?

Он понял, что Анюта слабо пытается перехватить инициативу. Поздно. Она потеряла над ним свою абсолютную, монаршую власть, и игра пошла по новым правилам. Он пытался выискать, угадать в себе праздник, которого так долго ждал, но душа его была нема. Он еще не ведал, конечно, что, как всякий человек, достигший давно и желанно поставленной цели, он бредет сейчас по узенькой тропке, где с одного края — обрыв в разочарование, зато с другого — вершины зарождающихся заново желаний и чувств.

Около ее дома Федор спросил, предугадывая ответ в не опасаясь ошибиться:

— Ты не будешь возражать, если мы вместе встретим Новый год? У тебя нет никаких планов?

— Почему это нету?

— В ресторане можно будет посидеть. Или где хочешь.

Анюта опять, как раньше па скамейке, поглядела на него с испуганным прищуром. Он с рассеянным видом оглянулся на автобусную остановку.

— Хорошо, позвони завтра утром, я тогда буду точно знать.

На прощанье Федор пожал ей руку.

Он почти бежал по городу, пугая прохожих блаженной улыбкой.

Испытываемое им ощущение полноты и непостижимости бытия раскачивало его из стороны в сторону, как лодку на вспененных ветром волнах. И жутковато было сознавать, что у реки, по которой он пустился в плаванье, не один, не два, а, наверное, множество далеких цветущих берегов.

1978

ПОЗДНО ИЛИ РАНО

В конце апреля умер веселый Гриша Худяков, тридцатилетний учитель.

Жена Клава мертвого мужа схоронила, а сама осталась жить дальше. Валерик смерти отца полностью не осмыслил и решил, что папа куда-то уехал, скорее всего лечиться в больницу.

Много вечеров и дней Клава провела дома, часами глядела в зеркало на свое узкое, худое лицо и видела далеко в своих глазах удивительные слезы.

Ей было двадцать шесть лет. Измученная болезнью мужа, она робко отдыхала. Окончательно освобожденный Валерик приходил домой запоздно, пил чай и молча ложился в постель.

— Почитать тебе? — спрашивала Клава.

— Да, мама.

Она читала ему первый попавшийся журнал, он быстро засыпал, скривив губы, согнув ноги к животу. В спящем лице его плавали суровые взрослые сны. «Ох, — думала Клава, — боже мой! Что же это, боже мой? Как это?»

Она бесшумно раздевалась, вползала под одеяло к сыну и лежала в темноте с открытыми глазами.

В городе у нее не было родных. Она, девчонка, приехала с Севера за красивой вольной жизнью. Давным-давно. Где-то около тайги остался буйный пьяный отец и его расторопная сожительница. Матери Клава не видела и даже толком не сумела узнать, где и кто ее настоящая мать.

Она зарабатывала сто пятьдесят рублей на пыльном цементном заводе, нигде не училась, ничего не ожидала, ни о чем не сожалела.

Она думала, что всю жизнь проживет за мужем, но теперь все переменилось, и она не предугадывала продолжения своей судьбы.

В субботу вечером, когда Валерик уснул, Клава накрасилась, нацепила серьги и отправилась в единственный в городе ресторан «Кристалл». Она не говорила больному мужу, но ей давно хотелось побывать там, выпить вина и увидеть что-то прекрасное, вольное и чарующее, доступное вольным людям, то, собственно, что и есть удача и счастье.

И вот она наконец получила возможность вернуться в сверкающий, звучащий мир, откуда ее так намертво вырвали в свое время замужество, ребенок.

Ресторан «Кристалл» по субботнему делу переполненно копошился и вываливал в весенний воздух прогорклый дым.

Клава еле прокралась на свободное место у самого оркестрового помоста, спросила разрешения и подсела за столик к двум мужчинам. Те суетно обрадовались, увидев худую, яркую, странно выглядевшую женщину, и тут же предложили ей водки. Они были не пьяны и вежливы, с удивлением разглядывали Клаву.

— Выпейте скорее! — сказал один, длинношеий, с тупым утиным носом. «По носу ему будто лошадь лягнула», — с огорчением подумала Клава. Пораженные нервы ее туго звенели, как струны.

— Спасибо, спасибо…

— За спасибо… — смачно хотел пошутить утиный нос, но друг остановил его.

— Не надо, — сказал он. — Девушке не до шуток.

Клава успокоенно ответила взглядом на добрый взгляд, протянула руку и приветливо спросила:

— А за что мы выпьем? («Как там Валерик?» — вспомнила она.)

— Выпьем за любовь! — все-таки успел нагло подшутить утиный нос, но тот, второй, опять перехватил удар. У него был свой метод обходительного знакомства.